В открытую дверь посыпались звёзды, и пар начал ласкаться у моих ног белым барашком. Луна, огромная, цвета остывающего железа, словно погонщик на двугорбом верблюде, удобно сидела меж двух сопок и, казалось, звёздный хоровод кружит над нею и поёт, поёт ей слова-мерцания, слова-огоньки. И показалось, что эта пышнотелая красавица даже зажмурилась и медленно покатилась вниз, убаюканная безмолвным волшебством звёзд. О ночи Севера, морозные и лунные, вы так очаровательны, так волнующи в своём таинственном мерцании, и чем морознее вы, тем чище и сильнее ваше колдовство, тем неотразимее таинственный свет, ваше сияние!
Я шёл, и просыпающееся утро догоняло меня. Мороз крепчал, снег, потревоженный быстрыми шагами, сердито похрустывал. Луна сползла с седловины и немного перекатившись в сторону, побежала по тундре, всё дальше и дальше удаляясь от загораживающих её сопок. Как красавица показывает своё лицо очарованным людям, желая околдовать всех глядящих на неё, так и она, выбежав на равнину, немного побледневшая, но такая же неотразимая, безмолвно звала, — ну иди же, иди ко мне, — и, оставляя всё меньше и меньше прелестей, медленно погружалась в мягкую линию горизонта, увлечённая кем-то другим в далёком неведомом краю. Вот и последний взгляд её погас, и лишь долго немеркнущий нимб – прощальные лучи её глаз – напоминал о ней. Но вскоре исчезло и свечение.
Серое утро медленно, но уверенно отбирало у ночи хмурые сопки, залитые ещё легким мраком долины, а та отползала нехотя, как огромное чудище, вдавливаясь в каждую ложбинку, в самую малую расщелину, затаивалась за каждым камнем, и в глазах её, которых нет, и которые, казалось, смотрят отовсюду, чувствовалась молчаливая ненависть. Ночь, отступая, занимала оборону то с противоположной стороны сопки, то в глухом узком распадке и, наконец, не выдержав натиска, побежала. И день восторжествовал. Солнце ещё не взошло, но душа радовалась рождению света, победившему тьму.
Справа, на окраине приискового посёлка, у дороги, что направляла людей и транспорт в сторону «Южного» — участка, находящегося за пологим спуском перевала, появились хмурые, незаметно выплывшие из утренних сумерек примитивные строения-трущёбки, из которых, в основном, состояли населённые пункты первых десятилетий послевоенной поры в северных окраинах.
В одном из таких домишек проживало семейство Пиерсалу, а ещё в одном, расположившемся чуть поодаль от первого, недавно приехавшая из Одессы молодая супружеская пара Милько. Было и третье сараеподобное строение, в котором обитал Лёша-милионер, приисковая достопримечательность и персонаж довольно колоритный с точки зрения биографической витиеватости.
Все эти размышления на какое-то время невольно заполнили моё сознание, но по мере удаления от прииска новые мысли стали занимать меня.
Я шёл быстро, пока под ногами была накатанная дорога. Но вот у перевала ухожу вправо, и теперь идти приходится по снежной целине Заиндевевший воротник и опущенные уши шапки-ушанки приятно холодили разгорячённое лицо. Низкое, но уже поднимающееся солнце бросало под ноги длинную худую тень. Она то ломалась на снежных барханчиках, то упиралась в обрывистый надув, и тогда по ней можно было определить рост и ширину плеч её хозяина, то вдруг неожиданно исчезала совсем, и так же неожиданно появлялась где-то далеко внизу в узкой горловине то и дело меняющегося рельефа.
Спустившись с сопки, попадаю в забитый снегом распадок. Проваливаясь до колен и выше, с трудом добираюсь до противоположного склона, и начинаю подъём. Идти стало труднее, — крутизна и скользкий наст сдерживают продвижение. Но вот всё позади, и ноги весело зашагали по мелким камням плоскогорья, едва прикрытого твёрдой коркой наста, слегка припорошенного снежком. Сразу же выхожу на свежий заячий след, уходящий в глубокий распадок, зажатый двумя почти отвесными продолговатыми хребтами сопки. А вот ещё следы на снегу, — неглубокие лунки-ночёвки горных куропаток.
В отличие от куропаток речных, русловок, этих называют горняшками. Они поменьше и попроворнее. Нет, охотится ещё рано. Всё это случайные следы, и я без сожаления оставляю их позади. Взбираюсь по хребту на самый верх, где, сколько я помню, стоит геодезическая пирамидка, выложенная из плитняка. Я на самой высокой точке, и всё окружающее пространство просматривается прекрасно. Вижу далёкую бухту и скалистые острова в ней, а слева и справа, как стены тополей, выводящие аллею прямо к Чаунской бухте, уходят вдаль две гряды сопок. Поворачиваюсь назад и, будто нет между нами тридцати километров. Отчётливо вижу каменные столбы, до которых, я знаю, от прииска четыре часа ходу по кочковатой тундре и каменистому подъёму в глубоком распадке, переходящему в почти отвесную стену, преодолев которую, туристы или охотники оказывались нос к носу с огромными каменными изваяниями, названными местным населением кекурами. Я там бывал, и не раз, и, кажется, вижу воочию тот камень, из-за которого стрелял два года назад по крупному медведю. Он ушёл тогда на трёх лапах: задняя левая, как грязная тряпка, оставляла за собой мокрую красную полосу.
Кровь не успевала высыхать под вечерними лучами солнца, — так стремительно было моё преследование. Чувствуя погоню, медведь начал взбираться по крутому склону, оставляя далеко внизу уютный распадок. Мимо скатывались круглые камни, покрытые с одной стороны зеленоватым мхом. И мне всё время приходилось, поднимая высоко голову, внимательно следить за ними, — любой из них мог причинить неприятность. Я тогда возвратился с разбитым прикладом, в который всё-таки попал один из них.
Поворачиваюсь и опять вижу пирамидку, и быстро начинаю спуск в затяжной распадок. Камень вырывается из-под ноги и мягко скатывается вниз, и в то же мгновение, как снежный ком, из уютной норы, устроенной в глубоком снегу под возвышающимся, зализанным ветрами и временем валуном, выбрасывается заяц и стремительно уносится прочь по склону вниз. Однако успеваю разглядеть бусинку глаза и две тёмные точки на насторожённых ушах. Вся остальная масса тела почти сливается с голубоватым снегом, и беглец через несколько десятков метров становится малозаметным. Стрелять по бегущему зайцу из малокалиберки почти бессмысленно, и я не пытаюсь этого делать. Однако снимаю её с плеча и вдавливаю в магазин полную обойму и дальше уже несу винтовку в руке. Выхожу на след и иду рядом.
Пока ход зайца размашистый, остерегаться нечего: с дикого аллюра он скоро перейдёт на умеренный бег, а уже потом снова заляжет или спустится на рытые места и начнёт кормиться. Прыжки становились короче, и теперь я шёл, то и дело, останавливаясь и вглядываясь не только по ходу, но и по сторонам: а вдруг! Склон изгибается и постепенно смыкается перешейком со второй сопкой и образует обрывистый и глубокий распадок. След, дойдя до середины перешейка, замешкался и как-то робко ушёл в глубину. Осторожно спускаюсь, вглядываюсь во всё окружающее раз и ещё раз, и тут замечаю моего беглеца под огромной снежной глыбой, сорвавшейся когда-то под собственной тяжестью с козырька надува, — теперь она монолитом лежала внизу, перегородив середину распадка. Хочу остановиться, но неожиданно падаю и начинаю скользить вниз прямо на глыбу. Через несколько секунд уже буквально захватывает дух, и я стремительно лечу, распластанный и беспомощный с намертво зажатой в руке винтовкой вдоль белой отвесной стены.
Лёгкая снежная пыль, как за отчаянным лыжником, вихрится сзади. Странно, но разворачиваясь при бешеном падении, я даже не зажмурился, и передо мной, то и дело мелькало небо, снежная глыба с сидящим под нею зайцем, взвихрённая снежная пыль, да круглые носки чёрных валенок, и медленно вращаясь в стремительном падении вокруг своей оси, я многократно видел одну и ту же повторяющуюся картину. Вероятно, я не успел испугаться и только чувствовал до боли напрягшееся тело,и слышал звон в ушах от намертво сжатых зубов. Обрыв плавно переходил в ещё крутой склон, но скорость начала заметно гаснуть, и теперь я сам был способен помочь себе. Сползая последние метры головой вниз, я ничего не видел, что творится впереди и далеко ли до коварной глыбы, столкновение с которой было неизбежно.
Сильный толчок прервал мучившие меня размышления: шапка чуть ли не с головой полетела на глыбу – так сильно её дёрнуло, а ствол винтовки люто вдавился в бок, и из моей утробы раздался вопль селезёнки, испугавший меня. И хотя в данный момент я находился не в лучшем состоянии, но мысль о сидящем где-то рядом зайце не покидала моё сознание, и в данный момент беспокоила больше, нежели только что прозвучавший из моего нутра звук. Осторожно поворачиваю голову и вижу улепётывающего зайца. Неожиданно он, повернувшись в мою сторону, останавливается и поднимается на задние лапы. И такое было любопытство в этой комической стойке, что я невольно улыбнулся, но тут же передёрнул затвор. На планке фиксирую «150» и целюсь. Мушка колеблется какое-то время и замирает.
Сухой щелчок скорее напоминает холостой выстрел, но заяц, резко рванувшись, вдруг оседает и начинает кружиться на одном месте. Упираясь в снег руками, поднимаюсь и лезу на глыбу за шапкой и прячу под ней замерзшие уши, затем, спрыгнув с глыбы, бегу к зайцу. Однако он, пока я занимался шапкой, очухался и теперь улепётывал в сопку, прихрамывая на одну ногу. Иду за ним. Вижу, как кровь обильно кропит снег, и успокаиваюсь – заяц далеко уйти не сможет. С такими мыслями взбираюсь на сопку, переваливаю через гребень и, спускаясь в широкий распадок, замечаю на противоположной стороне множество белых точек. Они лениво перемещаются по склону, путаясь друг с другом. «Зайцы», — понял я – «вот это да!» И тут же подумал, не бросить ли мне преследовать подранка? Вон какая куча косых впереди! Однако подранок шёл в желаемом мне направлении и уже приближался к только что обнаруженной стае.
Удача сопутствовала, и я постоянно видел всё более и более розовеющий с одной стороны прыгающий белый комок. «Что ж, буду охотиться, вопреки поговорке, за двумя сразу, и посмотрим, что из этого получится». А тем временем заяц уже взбирался на терраску, на которой должен будет встретиться с пасущейся братией. Скрытый, наконец, рельефным подъёмом, я стал быстро продвигаться вперёд. Сердце бешено колотится, тело, покрытое жаркой испариной, выбрасывает через расстёгнутый воротник гимнастёрки острые пары пота. Ладонь руки, которой то и дело провожу по взмокшему лбу, бисерится прозрачными капельками влаги. До террасы остаётся не более десяти метров. Останавливаюсь, сбиваю набок шапку и открытым ухом вслушиваюсь в морозную тишину. Всё спокойно. Падаю на снег и жду, когда сердцё возобновит нормальный ритм.
Лёгкое дуновение ветерка приятно холодит открытую голову и распахнутую грудь, на которой индевеют завивающиеся колечки. Начинает пощипывать уши. Пора. Осторожно поднимаюсь, протираю припорошенный снегом ствол рукавом полушубка и, низко пригибаясь, лезу выше. Иногда раздаётся треск ломающегося наста, и он меня пугает, потому, что кажется очень громким. «Так все зайцы разбегутся!»- волнуюсь я, пригибаясь ещё ниже. До барьера остаются считанные метры. И тогда я ложусь на живот и ползу по-пластунски, осторожно приподнимая голову. Выше, ещё выше, — и чуть левее замечаю бугорок, и в то же время над ним появляются два лепестка с чёрными точками на конце каждого. Я не двигаюсь. Заяц вслушивается и, успокоившись, опускает уши.
Волнуюсь, потому что стоит всполошиться одному, и тогда прощай удача, но вдавливаясь в снег ещё крепче, осторожно ползу дальше. Надо подобраться вон к тому камню и стрелять из-за него. О проклятье! Наст крошится подо мной и оседает со страшным треском. И в тот же миг десятки лепестков взмётываются то тут, то там. Ждать нечего. Сажусь на подогнутые под себя ноги, взбрасываю винтовку и стреляю в моего подранка. Он больше не подпрыгивает и мягко тычется носом в снег, — будто продолжает кормиться. Остальные длинной цепочкой бегут в сопку.
Несколько зверьков разбегаются по сторонам, и меня начинает разбирать смех, когда замечаю, как один из них, прижав уши к затылку, страшно горбится, опускает голову к лапам и осторожными прыжками бежит по открытому месту. Подхожу и поднимаю свою добычу. Он весь испачкан кровью и его пушистая шубка уже не вызывает восхищения, и лишь один куцый хвостик хранит прелестную белизну и пышность. «Мариночке пушок, она обрадуется», — думаю я и улыбаюсь.
Костёр весело потрескивает, и закопчённая банка, которую я прихватил из дома вместе с мелко нарубленными сосновыми полешками, то и дело поглощает рыхлый снег. Наконец, потемневший и набухший, он начинает пузыриться, и через несколько минут из банки идёт густой пар. Брошена заварка, и ещё через какое — то время пью чай маленькими глотками, наслаждаясь отдыхом и осматриваясь вокруг.
Пожалуй, был полдень, но не хотелось расстегивать рукав куртки и уточнять время по часам на руке. Небо щедро сияло голубизной, и тем приятнее было смотреть на него, запрокинувшись и уйдя в себя. Глаза, утомлённые за долгую погоню непроницаемой белизной, наконец, могли оставаться широко открытыми. Исчезло напряжение. Костерок догорал, окуривая меня голубоватой струйкой душистого невъедливого дыма. Так я просидел минут двадцать и, почувствовав, что замерзаю, поднялся. Внизу, оставляя аккуратную ниточку следов, бежала лиса. Она останавливалась, прислушивалась и уходила дальше. Так повторялось несколько раз. Но вдруг она резко ушла в сторону, на мгновение замерла и, резко прыгнув вверх и перевернувшись в воздухе головой вниз, ушла передними лапами и продолговатой хитрой мордочкой глубоко в снег, пробив крепкий наст.
Несколько судорожных толчков головой и она, отпрянув резко назад, вытащила добычу. «Ну и ловка каналья!» Потом она ещё несколько раз вслушивалась в подснежные шумы, шорохи и писки и снова вытаскивала толстых и жирных леммингов, ещё какое — то время судорожно трепыхавшихся у неё в зубах, — с кумушкой шутки плохи да и суд короток. Берегись, мышиное царство! Наконец лиса покинула свои охотничьи угодья и ушла в сопку. Там она залегла прямо на открытом склоне. Всё это время, пока лиса охотилась, я смотрел и надеялся, боясь шелохнуться, что она всё же повернёт в мою сторону и приблизится на верный выстрел. Однако этого не происходит, и я без особого разочарования поднимаюсь и начинаю спускаться в распадок, иногда поглядывая в сторону лёжки.
Трещит под ногами ломающийся наст, и рыжая, быстро вскочив, находит меня глазами и пускается наутёк. Она исчезает, и белое однообразие больше ничем меня не привлекает. Негреющее солнце медленно, но неотвратимо начинает склоняться к западу. Красные лучи его тихо плывут и, коснувшись снегов, неожиданно рассыпаются по всему распадку множеством больших и малых искр, и тогда начинают играть радужными переливами ершистые пластинчатые снежинки, — они вспыхивают, перемигиваясь друг с другом, то неожиданно разбрызгиваются острыми горячими иголками и тут же гаснут, но рядом появляются новые, не менее драгоценные звёздочки. Казалось, ушедшая ночь, торопливо отступая утром, рассыпала здесь всё своё богатство. И поистине это была настоящая кладовая звёзд!
Но с наступлением сумерек ночь начнёт снова призывать их к себе и развешивать по одной, и тогда в жуткой высоте заиграют переливами сперва самые большие и яркие, потом она украсит свой бархатный наряд звёздами поменьше, а поняв, что замешкалась, начнёт хватать полными пригоршнями и сыпать на себя, сыпать, пока не останется у её ног ни одной. Некоторые будут срываться и снова падать вниз, но подхваченные на лету, вновь засверкают в бездонной высоте. Ночь жадна. Она никогда не теряет звёзд, и никто не сможет сказать, что находил хоть самую маленькую. Или я ошибаюсь?
Только мне не приходилось встречать такого человека, но если встречу, то обязательно напишу о нём… Свист крыльев неожиданно возвратил меня на землю, когда мимо пронеслась стая куропаток, и вскоре потерялась, слившись со снегом. Но тут я замечаю полярную сову. Она выплывает на распластанных крыльях откуда-то сверху, и не делая взмахов, парит над тундрой, постепенно снижаясь. И нельзя было не залюбоваться мягкой белизной её тела, которое на фоне вечернего неба делаловпечатление незабываемым. Не отрывая глаз от бинокля, замечаю, как она, не шелохнув ни одним крылом, понеслась над тундрой стремительнее, и теперь всего в нескольких метрах находилась над поверхностью.
И тут я понял, в чём причина перемены её настроения. Пересекая распадок, и не ведая об опасности, бежал заяц. И когда полярная сова была уже в нескольких метрах, он, не поворачивая головы, каким-то подспудным чувством ощутил приближение опасности. Но какое хладнокровие! Какая выдержка! Только чуть скосив глаза, чтобы не терять теперь из вида преследовательницу, заяц продолжал бежать дальше. Я волновался, пожалуй, больше зайца. Что ты делаешь, косой! Ведь когтистые лапы вот-вот изомнут твою шубку и насмерть пронзят маленькое храброе сердце!
Убега же, убегай во все лопатки или ложись на спину и отбивайся мускулистыми лапками! Хватит и одного удара, что бы вышибить из разбойницы дух. Но что это? Заяц вдруг останавливается, и в тот миг, когда сова, проносясь над ним, резко выбрасывает когтистые лапы, он делает быстрый прыжок в сторону ровно настолько, что бы избежать худшего. Какое мастерство! Только боксёр смог бы оценить такой финт.
Сова, чиркнув крылом по снегу, начала взмывать и описывать дугу, явно готовя новую атаку. Заяц же, только белый призрак пронёсся над ним, сорвался с места и теперь действительно улепётывал во все лопатки, стремясь побыстрее добежать до каменистого склона, где мог бы укрыться за любым из камней, которые валялись и торчали повсюду, и там сова будет ему не страшна. Но вот белый призрак снова несётся за ним. Ещё мгновение и…! Однако, такой же точный и быстрый прыжок в сторну ещё раз спасает беглеца.
Браво, зайчишка, браво! И всё повторяется сначала. Близки спасительные камни, но и сова, вот она. На этот раз заяц в чём-то просчитался, и одна когтистая лапа уже впивается ему в спину, и хищница подтягивается поближе, и тогда вторая лапа когтит трепещущее тело. Обречённый вздыбливается, словно конь, впервые почувствовавший на себе страшного седока, и безумно несётся вперед. Нет, не сбросить ему сову. А та, разбросив крылья в метровом размахе, тормозит, бороздя ими снег. Голова, взирающая сверху на жертву, гордо откинута назад.
Заяц замедляет бег и беспомощно останавливается. В то же мгновение сильные крылья начинают бить по туловищу, по голове, по лапам. Удары так и сыплются на еле шевелящееся тело, и взвихрённый снег словно дымится вокруг побоища. Ещё рывок, вероятно из последних сил, и погибающий снова тащит свою смерть на себе. Но сова больше не тормозит крыльями, относясь уже пренебрежительно к последним потугам своей жертвы, однако хлёсткие удары её крыльев не прекращаются. Вот перебиты передние лапы, и голова беспомощно падает в снег. Удары прекращаются, и хищница выжидающе замирает. Тело под ней снова шевелится и вновь крылья стремительно падают вниз. Это конец.
Сейчас начнётся кровавый пир, и сердце жертвы задымится в обагрённом клюве. Понимаю, что так происходит везде, и вот здесь на моих глазах тоже, и вмешательство человека ничего не изменит. Так создан мир, где сильный властвует над слабым, и человеческое общество тем более не идеально, и чем выше взлетевший, тем больше вопросов возникает к нему.
Я чувствую закипающее во мне негодование и, хотя знаю, что ничем уже не помогу, быстро поднимаюсь и бегу к ним. Бинокль болтается на груди, и я придерживаю его. Вижу вздрагивающий белый комок: это сова начинает рвать добычу. Я только представляю это: невооружённым глазом едва ли заметишьтакие подробности с полукилометрового расстояния. Кричу и останавливаюсь. Поднимаю бинокль и вижу, как сова, встрепенувшись, поворачивает голову на крик и начинает следить за мной.
Остаются чуть более ста метров, и я уже отчётливо вижу огромные зеленоватые глаза, с ненавистью обращённые на меня. Короткий взмах крыльев и, стелясь над самой тундрой, белый призрак бесшумно уносится в сторону, затем набирает высоту и делает несколько осторожных кругов над неподвижно лежащим зайцем. Как она переживает! Ещё бы, потерять такой лакомый кусок. Мелькает мысль: а что, если приручить сову? Вот это было бы здорово! Поймать летом совёнка и приручить. Охотятся же с соколами. И потом эта мысль ещё долго занимала меня.
Осматриваю следы на снегу. Вот здесь он был пойман – сильно вмятый снег, огромные прыжки и две борозды по бокам говорили сами за себя. Прикидываю расстояние между бороздами, — да, не меньше метра, и удивляюсь, почему сова не унесла добычу по воздуху? Подхожу к зайцу. Он цел и чист. Только на спине немного содрана кожа. Сюда сова успела несколько раз ударить изогнутым мощным клювом. Немного пониже содран только пух и видны проколы на розоватой коже. И не бей она зайца крыльями, он всё равно бы погиб, — когти сделали своё.
Поднимаю голову, совы больше не видно. «Ну и чехвостит же она меня сейчас на чём свет стоит», — думаю я. Солнце ещё освещает распадок, по которому тяжело и медленно направляюсь в сторону прииска. Розоватые лучи его придают всему окружающему удивительно мягкий оттенок. Надо торопиться. Вот и подъём позади. Останавливаюсь возле знакомой пирамидки и жадно всматриваюсь вдаль. Уходящий день постепенно меркнет, затуманивая горизонт.
Прощай день. До свидания, солнце.
Прииск Красноармейский. 1968 г.