В далекие-далекие времена Увэлен назывался Покыткын, что означало Край Земли. Покыткынцы были первыми поселенцами и считали себя хозяевами этой земли. Они были смелыми и удачливыми охотниками. Зверя в море было много, над косой летом летели утки, в лагуне водилась вкусная рыба, и покыткынцы жили богато.
Но вот поселился как-то у старой горловины Петыпельгин охотник с молодой женой и матерью-старушкой. Тогда еще эта горловина не была замыта галькой, и в непогоду она считалась более безопасной для входа на байдарах с моря в лагуну, чем основная широкая и бурная горловина в конце косы у местечка Тункен.
Недовольны были покыткынцы, что неизвестный человек пришел на их землю. Но свою ярангу пришелец поставил далеко в стороне от селения, и они решили: «Пусть живет сам. Посмотрим».
А чужак был гордым человеком и не хотел зависеть от других. Он оказался хорошим и добычливым охотником. Сделал себе ярангу, в мясной яме всегда были мясо и жир, а в пологе ярко светились жирники и было тепло. Старушка-мать радовалась, что вырастила настоящего кормильца. А когда жена сказала мужу, что скоро у них появится маленький, то охотник ответил: «Пусть это будет сын. Я передам ему все секреты охоты и свое снаряжение, которое дает мне морскую удачу».
Но однажды зимой человек не вернулся с моря. Горе пришло в ярангу. Вскоре женщина родила сына, но при родах умерла. Помутился разум старушки, жить не захотелось, но звонкий плач малыша заставил встрепенуться ее. «Ка-ако-мэй! Что же это я! Ведь ты же один не выживешь, евелькей — сиротинушка!» — прошептала старушка и взялась укутывать внука в шкурки.
Так и стала жить бабушка с сироткой. Пока в мясной яме были мясо и жир, а жилище держало тепло, она бережно подкармливала и обогревала внука. Но вскоре яма опустела, а жилище стало приходить в ветхость. Когда совсем не стало мяса, бабушка спускалась в яму и соскабливала со стен остатки грязного прогорклого жира, кормила им внука и поила теплой водой. Но и эта еда скоро кончилась. Тогда бабушка стала ходить в Покыткын и помогать людям, у которых была еда. То разделает нерпу, то выделает шкуру, нитки сплетет из жил оленя или кита, и за это давали ей иногда кусочек жира, свежего или вяленого мяса. Пока внук был маленький, она кутала его в старые шкуры и носила с собой, а потом стала оставлять одного в холодной яранге, так как одеть было не во что. Вещи, которые остались от умерших отца и матери, были выброшены — их нельзя хранить долго, чтобы не пришла снова беда.
Время шло. Покрышка яранги совсем прохудилась, а полог, когда-то большой и просторный, стал совсем маленьким, так как бабушка срезала все хорошие куски шкуры и нашивала их на прогнившие места в покрышках. Холодно, темно было в пологе, и только своим дыханием они согревались ночью. А днем бабушка снова уходила в Покыткын и поздно вечером возвращалась домой. Укутавшись в ветхие шкуры, мальчик терпеливо ждал ее возвращения.
Рос сирота. Бабушка кое-как сшила ему детский комбинезон. Выходить на улицу стал. Вид у него был страшный. Весь черный, закопченный от сажи, детский керкер латаный-перелатаный, сшитый из разных шкур, торбаза тоже в заплатах. Когда видели сироту ребятишки из Покыткына, то с презрением кричали: «У-у, ув-эле-линкэй! О-о, грязный мальчишка!»
Так и закрепилось за ним прозвище Увэлелин-Грязнуля. Никто не играл с ним, не дружил.
Шли годы. От яранги остались развалины, обложенные дерном, а полог превратился в конуру, в которой кое-как коротали ночи бабушка с внуком. Бабушка целыми днями была занята: шила, сучила нитки, нянчила детей у чужих. Находились сердобольные покыткынцы, давали шкурку, немного еды, но чаще ее гнали, пинали ногами и говорили: «Ну, как там твой грязнуля?! Спит целыми днями, наверное». Бабушка терпеливо сносила обиды, молчала.
Весной им становилось легче. Оживала природа. Выбирались из нор евражки, мыши, появлялись чайки, летели над косой утки-гаги и кайры, а когда лед отходил от берега, прилетали стаи куличков-плавунчиков и сплошной темной полосой садились у берега. Мальчик охотился на них, сбивал метко брошенным камнем, по нескольку штук приносил домой.
— Како-како! — радовалась бабушка. Какой удачливый ты, хорошую добычу принес! Меткий стрелок вырастет из тебя!
Бывало, внук приносил добытых евражек. Бабушка умело снимала с них шкурки, сушила, выделывала и шила внуку шапочку или рукавички. Она хорошо шила, плела нитки, но никогда не приходилось ей делать мужские охотничьи снасти. А ведь у каждого мальчика должны быть свои игрушки — точные копии орудий охоты. Тот не мужчина, кто без пращи и костяшек ходит. Пришлось бабушке заняться мужской работой. Сделала она внуку пращу — выевий, из старых ремней — чаат — аркан, а из жил оленя, выпрошенных в селении, сплела крепкий шнур и связала костяшки с двумя косточками из зубов моржей. Кто же покажет теперь внуку, как метать камни из пращи, ловить уток костяшками, накидывать чаат на рога оленя? И этим мастерством овладела пожилая женщина, стала учить внука.
Зимой сироте приходилось оставаться одному в пологе. Бабушка давала ему тяжелые камни: «Играй с ними, таскай, подымай их, и тебе будет тепло». Сначала было тяжело, но вскоре камни становились легкими. Тогда бабушка приносила другие, потяжелее. Мальчику очень хотелось пустить стрелу из отцовского лука. Но лук оказался большим, тетива тугой, а копье все еще тяжелым. «Ев-ев! — говорила бабушка. — Подожди, потерпи, внучек! Ноги еще не послушны тебе, копье в руки не брал. Попробуй побегать по гальке, по рыхлому снегу». День и ночь тренировался сирота. Когда бабушка спала, надевал ее керкер и бегал по гальке, по снегу, вырабатывал дыхание.
Весной, когда через косу летели утки-гаги, покыткынцы целой вереницей, кто пешком, кто на собаках, проезжали мимо Петыпельгина на охоту. С ними дети. Большими стаями летели птицы со стороны лагуны к морю. Люди прятались за гребнем косы и, когда стая оказывалась над ними, подымали оглушительный свист, утки в испуге скучивались, и в них летели костяшки. Были ловкачи, которые опутывали костяшками сразу двух уток. Раненные косточками птицы падали далеко на припае в торосах. Но взрослые за ними не бегали, их подбирали дети. Они затаивались в торосах и ждали, когда упадет подранок: и тут уж нужны были только ноги. Кто быстрее и ловче — тому и добыча.
Однажды и сирота попытался добыть с другими детьми подраненную утку. Изо всех сил бежал. Снег рыхлый мешал, а вороньих лапок, как у других детей, у него не было. Догоняют его мальчишки. Кто быстрее, кто сильнее?! Сирота схватил утку. Но какой-то парень, посильнее, грубо толкнул его, вырвал из рук добычу и с насмешкой бросил: «У-у, Чумазый! Чужих уток хватать! Ищи объедки!»
К полудню кончалась охота. Уезжали покыткынцы домой, а с ними и дети. Остался в торосах Увэлелин один, нашел несколько давно погибших, уже объеденных чайками уток и вернулся домой.
Однажды, когда галечная коса освободилась от снега, а на лед стала выбираться нерпа, сирота с отцовским копьем отправился на припай. Он пытался приблизиться к нерпам, но не умел еще скрадывать зверя, те успевали скрыться в лунке. Не знал он, что гарпуном легче добыть зверя. Некому было показать, некому было научить его. Мокрый, озябший, он снова и снова подкрадывался к добыче, наконец, метнул копье и пронзил небольшую нерпочку насквозь. Нерпа сделала предсмертное движение к лунке, но застряла — помешало копье. Радостный, выхватил он ее за задние ласты, привязал ремень к мордочке, как это делают настоящие охотники, и поволок к берегу.
Бабушка удивилась, когда увидела на припае внука, да еще с нерпой! «Как же быть, как встретить его?! Если бы жив был хотя бы дедушка. Теперь придется самой все за мужчину делать», — думала старушка.
— Каа-ко-мей! — воскликнула бабушка, когда внук подошел к яранге, и бросилась с ним бороться.
— Эпекей, что ты?! — удивился внук. — Я же сразу поборю тебя!
— А ты борись со мной! Так надо! — говорила бабушка и пыталась повались внука. — Так, давай, давай! — вошла в азарт старушка.
Внуку казалось, что бабушка играет с ним, но чтобы не обижать ее, он поддался и оказался на гальке.
— Вот так, — удовлетворенно сказала бабушка, заскочила в ярангу, тут же вернулась обратно и полила мордочку нерпы водой из деревянного ковшичка. — Напоить дорогую гостью надо.
А вечером, за сытной трапезой, она рассказала, что с древних времен существует у чукчей обычай встречать юношу, добывшего настоящего зверя, борьбой, тогда сила, ловкость и удача старшего перейдет к наследнику.
С этого времени удача стала сопутствовать сироте. Он научился ловко кидать костяшки в уток, ему не надо было теперь бегать за подранками, наловчился скрадывать нерпу. И каждый раз он возвращался с добычей.
Наступила осень. Все чаще и чаще дул северный ветер и гнал огромные волны к берегу. Вставал сирота рано утром и, как все, шел по берегу моря, собирал все, что удавалось найти. Однажды нашел он выброшенного моржа, еще свежего. Обрадовался и тут же стал разделывать тушу, делать копальхен. Срезал кусок мяса с жиром и шкурой, отрезал полоски кожи, по краям нанес короткие надрезы и все это зашнуровал отрезанной полоской как ремнем. Получался большой кусок мяса, зашитый в шкуру. Такое мясо — копальхен долго может храниться в мясной яме. Его можно есть мороженым, сырым и вареным — это самая сытная еда. Особенно хорош копальхен, когда у него появился острый, терпкий душок.
Бабушка не могла нарадоваться заботливости внука. Надвигалась холодная и голодная зима, все могло пригодиться.
В один из дней пронесся слух: «Йитива — гренландского кита убили». Все, кто мог, устремились к морю: кто пешком, кто на вороньих лапках, кто на собаках. Люди радовались и спешили: мало ли, лед тронется и унесет тушу кита.
— Эпекей, может, мне тоже сходить? — спросил сирота.
— Хорошо бы. Только в чем же пойдешь?
— Твой керкер надену.
— Ну что ж. Только смеяться будут, — пожалела внука бабушка.
— Пусть смеются, — решился сирота.
— Мешок нерпичий возьми и ремни, — посоветовала бабушка.
Смешно выглядел повзрослевший сирота в бабушкиной одежде: короткие рукава, латаные торбаза не сходились со штанинами керкера. Пришлось ему и женские торбаза надеть. Женщина не женщина, мужчина не мужчина…
Рано утром он следом за людьми отправился. Было темно. Не привык ходить по свежему торосистому льду. Спотыкался, падал, но все же дошел до кита. Рассвело. Как увидели его люди, расхохотались.
— Смотрите, что это такое пришло?! А-а, так это бабушкин Увэлелин-Грязнуля! О-го-го!
Обидно, но терпел сирота. У него не было ножа для разделки кита, не мог сам срезать кусок шкуры с салом, поэтому подбирал обрезки. Находились добрые люди — отрезали ему кусок побольше. Другие толкали, пинали грубо, чтобы не крутился под ногами. Терпел сирота. Набрал он полный мешок китовой кожи, взвалил на плечи и еще два куска по льду поволок. Обрадовалась бабушка, сама открыла мясную яму, отобрала несколько кусочков для еды, остальное аккуратно в яму сложила. Сирота снова пошел на лед и опять принес полный мешок китового мяса.
Хотя и трудно было зимой в рваной одежде, но мальчик все же ходил на охоту и сам стал добывать зверя. Еда теперь была всегда, но не было настоящей одежды. Из шкуры нерпы хороши верхние, непромокаемые штаны, торбаза, из лахтака — крепкие подошвы, но из этих шкур не сошьешь себе теплую кухлянку. И тут бабушка оказалась предусмотрительной хозяйкой. Она понемногу собирала жир и складывала его в нерпичий мешок, снятый чулком, делала подошвы из лахтака, сушила и выделывала нерпичьи шкуры. Теперь она уже не ходила в Покыткын, работы и у себя в яранге хватало.
А когда на следующий год, осенью, люди собрались ехать к чаучу-оленеводам на осенний забой оленей — вылгыкаанматгыргын, то бабушка тоже собралась — у нее было что обменять у кочевников. Вернулась она с оленьим мясом, шкурами и жилами, да еще почти готовые вороньи лапки привезла. А шить уж она умела! И вскоре внук, нарядившись в новую одежду, стал выглядеть настоящим человеком, да еще и красивым.
Теперь уже люди не кричали вслед ему: «Увэлелин! Грязнуля!», не показывали на оборванца пальцем, но шепотком по-прежнему называли его Увэлелин, так как настоящего имени предков у него не было.
Прошло два года. Повзрослел, возмужал Увэлелин. Без добычи уже не возвращался, да и без дела не сидел. Если шел по косе и видел бревно или корягу, выброшенные волной, оттаскивал в сторону, клал на найденное камушек — это означало, что бревно или коряга заимели хозяина и никто не имеет право трогать находку. Постепенно насобирал дров, поставил себе новую просторную ярангу, накрыл ее свежими моржовыми шкурами, обтянул крепкими ремнями. А коряги на байдару пригодились.
Хоть и стал Увэлелин жить в достатке, но не забывал ни на один день упражнений в силе. Возьмет да и перетащит с места на место для удовольствия череп гренландского кита, или бежит к местечку Тункен, а на обратном пути прихватит здоровенное бревно и так, с грузом за спиной, легко продолжает свой бег. Силу он заимел необыкновенную, да и ростом оказался выше всех, и всегда был налегке: воды почти совсем не пил, ел умеренно. И бабушка любовалась, как играют мускулы на теле внука, когда он сидел полуголым в теплом пологе.
Тяжело стало бабушке со своим хозяйством справляться, не успевала она разделывать нерп и лахтаков, обрабатывать шкуры, снимать жир. Для Увэлелина никого дороже бабушки не было, жалко ему ее стало. Приглядел он в Покыткыне красивую девушку-чукчанку, работящую и мастерицу хорошую, решил взять ее в жены. «Не отдадут — тайком унесу ее», — сказал сам себе Увэлелин. Но родители не стали возражать, даже не предложили пожить у них, не послали, как в детстве, за водой или дровами. Обрадовалась помощнице бабушка, теперь ей легче стало, мечтала внука дождаться. Но его не было и не было. Увэлелин взял вторую жену, но и от второй тоже не было ребенка. Это огорчало бабушку, омрачалось лицо Увэлелина.
Не дождалась бабушка плача ребенка, умерла тихо, спокойно. Заснула вечером и не проснулась. Одел ее Увэлелин в белый керкер и похоронил на косе с почестями, оставил на могиле игольницу с иголками и жилами, кроильный нож и пекуль, чтобы не скучно ей было в другом мире.
Жалко было Увэлелину бабушку. Лишился он дорогого друга и наставника. Сколько она обид и оскорблений перенесла! Никто никогда не жалел ее. А какая была искусница! Никто не мог так тонко плести жильные нитки, так мягко выделывать нерпичьи и оленьи шкуры, обжимать зубами лахтачьи подошвы… Вот вырастила меня, сироту, которого никто за человека не считал. Я покажу, кто такой Увэлелин! Не буду я убивать, истязать жестоко, нет, не буду. Я просто заставляю пережить то, что пережил в детстве бедный сирота, чтобы знали, как горько бывает безродному ребенку. Никому не выдавал своих чувств Увэлелин. Был он вежлив и предупредителен, никто пока о нем плохого не говорил.
А рядом с его ярангой появились еще две. Перебрались из Покыткына его сверстники, которые когда-то жалели сироту и тоже терпели унижения от сильных, верными помощниками Увэлелина стали.
Удачлив, меток и силен был Увэлелин. С помощниками — выелит щедро делился добычей, и они без слов выполняли любое его желание.
Однажды летом охотился в море на байдаре Увэлелин со своими помощниками. С одного раза он загарпунил лыгирева — серого кита, а со второго — пронзил его копьем. Прибуксировали кита к берегу. Все видели покыткынцы со скалы Епын, удивились неслыханной ловкости, закричали: «Там-там, в Петыпельгине кита убили!» Прибежали все покыткынцы от мала до велика: мужчины с китовыми ножами на древках и крючьями на рукоятках, старики с крепкими ремнями, женщины с пекулями и кожаными мешками. Как бревно, накатом вытащили люди кита на берег и хотели было резать тушу на куски вместе со шкурой и салом, как с древних времен делали, но Увэлелин поднял руку и тихо сказал:
— Вынэ! О-о! Бросьте ножи китовые! Они не нужны. Простыми ножами, как лахтака, разделывайте, шкуру снимайте!
Не поймут люди, чего от них хочет Увэлелин. Стоят в нерешительности. Это же не нерпа, не морж и не лахтак?! Зачем снимать шкуру кита целиком, когда ее всегда с салом кусками срезают?
— Тагам! Давайте! — повторил Увэлелин. — На байдару шкуру надо!
Бросились помощники к людям. «Тагам, тагам!» — кричат. Забрались на кита покыткынцы-разделывальщики. Сделали надрез по животу, у хвоста и грудных плавников и стали снимать шкуру, как с нерпы. Долго снимали. Одни надрезают, другие крючьями оттягивают, сообща тушу кита переворачивают. Наконец, сняли шкуру, свернули ее трубкой жиром внутрь, положили в специальную яму в гальке и присыпали сверху.
Разделали люди кита, развесили мясо и плавники на китовых челюстях. Дал Увэлелин им мяса и жира, кто сколько хотел, и распустил, сказав напоследок:
— Слушайте, люди! Вам бабушка помогала, обшивала всех, теперь вы мне поможете. Вы, — обратился он к одним, — ремни из шкуры молодого моржа резать будете. А вы, — сказал он другим, — сплетете жилы для сшивания покрышки байдары. Шкуру кита обработаем, большую байдару вязать будем, — и всем дал работу.
Прошло несколько дней. Собрались люди. Вытащили шкуру, примерили на каркасе байдары, кроить и сшивать стали. Сидят женщины друг против друга и шьют двойным потайным швом: одна один шов ведет, другая другой. Шьют так, что не будет видно шва снаружи, только как будто рубец от заросшей раны остается. Сшили покрышку байдары. Мужчины натянули ее на каркас, крепкими ремнями из шкуры молодого моржа к шпангоутам и продольным рейкам прихватили. Огромная большая байдара получилась и тяжелая. «И как это эрмэчьин (богатырь, предводитель) на ней охотиться будет?» — удивляются люди. Кое-как подняли ее всем народом на высокие подставки из бревен плавника и челюстей кита и положили килем вверх. Пусть всю осень и зиму до самой весны сушится и проветривается покрышка. Высохнет, легкой байдара станет. Осмотрел хозяйским взглядом байдару, эрмэчьин, довольный остался.
Росло хозяйство Увэлелина. В Петыпельгине уже настоящее селение образовалось. Некоторые покыткынцы, видя, как сытно и безбедно живут там люди, сами переселились, других, нужных силачу, помощники силой заставляли. Ведь эрмэчьину необходимы работники. Не будет же он сам моржей разделывать, сушить и квасить шкуры, ремни вытягивать и сушить, гарпуны и весла делать. Да и женам, которых теперь стало три, помогать надо. Не успевали они всю добычу свежевать и обрабатывать, за большой ярангой следить.
Осенью снарядил своих помощников Увэлелин к оленеводам-чаучу. Дал байдару хорошую, взял вторую у одного из свояков — такальгина, так как новая байдара, китовой шкурой покрытая, еще сырая была. Загрузил байдары связками нерпичьих, лахтачьих, моржовых ремней, крепкими подошвами из лахтака и моржа и даже целыми лахтачьими шкурами, мешками с нерпичьим жиром и китовой шкурой — иткильгын, копальхеном и много еще хороших и ценных вещей дал. Уехали помощники к чаучу.
Вернулись люди эрмэчьина. Байдары доверху нагружены. И чего только в них не было: шкуры годовалых телят — темные, пестрые, белые, серые; камуса разных цветов, жилы оленьи, туши свежего мяса, заготовки из веток кустарника для вороньих лапок. Сгрузили все на берег. Осмотрел Увэлелин привезенное, отложил себе нужное. Большая куча получилась.
— А это ваше, — показал он помощникам на маленькую кучку шкур. Расхватали тут же все помощники, словно шкур, камусов и не было.
Дует легкий ветерок с запада, гонит дымок очагов в сторону Покыткына, а вместе с дымком щекочет ноздри аппетитный запах свежей оленины. Но не дождались приглашения покыткынцы так же, как никогда не приглашали бабушку с сиротой на праздник.
Пришла холодная вьюжная зима. Задул жгучий обжигающий керальгин — северо-западный ветер. Море крепко забило льдом. Мужчины все равно шли в море. Но странно — все чаще и чаще они возвращались без добычи, словно море обеднело, а охотники были какие-то напуганные, ничего толком не могли рассказать. Кое-кому удавалось притащить нерпу ночью тайком, но ее не хватало на всех.
Голодали люди в селении Покыткын. Быстро исчезали запасы пищи в мясных ямах, сгорал жир в светильниках, голодно и холодно становилось в ярангах. Особенно плохо было в тех семьях, где не было кормильца. Многие убрали лишние жирники, по одному оставили, а теплые большие пологи уменьшили, чтобы дыханием своим можно было согреваться, экономя по ночам жир. Дети, грязные от копоти жирников, плакали, кутались в старые шкуры и жалобно просили еды. От недоедания и холода люди простужались, болели и умирали. Старики и старухи, которые уже ничем не могли помочь, добровольно уходили к верхним людям, чтобы сберечь лишний кусок мяса и жира внукам.
— Что же случилось? — недоумевали старики. — Не может быть, чтобы в море не стало зверя! Наверно, морж — келючин появился под припаем, — гадали они.
Не сдержался один охотник, набрался смелости и сказал:
— Страшный зверь появился, отбирает у всех добычу. Этот зверь — Увэлелин.
— Ка-а!!! — только и смогли вымолвить старики. Им не верилось, что такой вежливый и предупредительный Увэлелин может насильничать над слабыми.
На следующий раз не вернулся с моря этот охотник, и никто не мог сказать, что случилось с ним…
Горят ровным пламенем в просторном пологе четыре жирника, над одним из них висит глиняный котел, аппетитный запах молодой свежей нерпы разносится по всему пологу. Полулежит Увэлелин на мягких теплых шкурах в одних нижних штанах из молодого теленка, надетых шерстью внутрь. Мягкие, нежные штаны умелыми руками жен сшиты и выделаны. Лежит эрмэчьин, играет мускулами своего тела, любуется женами. Хороши жены, молодые, крепкие, работящие, большие искусницы в шитье и выделке шкур. И только одно огорчает душу: ни одна из них не принесла ему наследника. Задумался Увэлелин: уж не тяжелое ли и голодное детство виновато во всем?
Занимаются своим делом жены. Одна за котлом следит, вторая новую кухлянку шьет, третья шкурку пыжика разминает. За пологом скрежет и стук слышатся — это женщины пурельти — рабыни чоттагин после пурги чистят, выгребают снег, стряхивают выбивалками из оленьих рогов иней с полога, чтобы не сырели и не прели шкуры, а на улице помощники — выелит на медвежьей шкуре топчутся, чистят ее о снег.
Красив и статен Увэлелин, на голову выше своих помощников. Походка легкая, пружинистая, а одежда из самых лучших телячьих шкур сшита. На этот раз он надел темную, почти черную легкую пушистую кухлянку с опушкой из дорогого росомашьего меха, не обмерзающего на морозе. На ногах короткие торбаза, тоже из темного камуса, по краям нерпичьей шкурой, выделанной на морозе, прошиты, с затейливым узором из оленьей шерсти. Штаны узкие, с короткой шерстью плотно облегают стройные ноги. Сегодня он в темной кухлянке вышел, завтра белую, как снег, наденет, а послезавтра — пеструю, самую красивую. Нет недостатка в одежде.
Играет ветерок ворсинками одежды, колышет опушку, осматривает свое хозяйство Увэлелин. Байдара, покрытая китовой шкурой, крепко привязана, не сдует ветром. Висят между китовыми челюстями три медвежьи шкуры, шевелит ветер лапы, и кажется, что живые медведи идут по снегу. Одного, самого большого, эрмэчьин сам убил, догнал и ловко заколол копьем, а трех других — помощники два дня гоняли.
— Ымто? Ну как? Какие новости? — подошел он к покыткынцам, чистившим шкуру четвертого медведя на снегу.
— Есть небольшие новости. Голодают люди, дети болеют в селении, — говорит один помощник.
— Мэ-э? Неужели? –удивляется эрмэчьин, словно ничего не знает. — Ох, бедняжки!
— Один человек нерпу оставил, — говорит другой помощник. — В торосах спрятал.
— Мэ-э! — снова удивляется эрмэчьин. — Раз бросил добычу, значит, она не нужна ему. Сходите! — кивнул он головой в сторону припая. — Пусть ваша будет.
— Эгей! — сорвались с места два помощника, надели вороньи лапки и трусцой побежали на припай.
— А другой человек тайком нерпу протащил, — доложил следующий помощник.
— А-а! Разве? Ваши глаза хорошо видят, а уши все слышат, — похвалил помощников эрмэчьин. — Ну-ка, пройдусь по косе.
Идет эрмэчьин по гребню косы, за ним помощники бегут. Все, кто был на улице, попрятались по ярангам. Забегает один помощник вперед эрмэчьина и говорит:
— Вон в ту ярангу тайком нерпу занесли.
Потопал эрмэчьин ногами в чоттагине, предупредил сидящих в пологе, что человек пришел, но ответа не услышал. Тогда сам приподнял входную шкуру полога.
Темно, душно в пологе. Чуть теплится огонек в жирнике, чадит. Забились в угол дети, притихли жена и муж. Посередине полога нерпа лежит. Шкура с толстым слоем жира уже снята.
— О-о, да ты удачливый — нерпу убил. Хороша нерпа, жирная, — хвалит эрмэчьин, переводит взгляд на ребятишек и брезгливо морщится. — У-у-у! Увэленинкегти! Ф-у-у! Какие чумазые ребятишки! Грязнули! — говорит он хозяину, когда-то отобравшему у него утку, и выползает из полога.
— Ну-ка, заберите! По губам помажьте, чтобы слюнки побежали! — бросил он своим помощникам.
Вернулись помощники в ярангу. Из-под ножа хозяйки выхватили нерпу вместе со шкурой, помазали куском мяса всем по губам и выскочили.
Совсем плохо стало покыткынцам. Люди из соседних селений перестали ездить к ним. Стороной, тундрой объезжают и едут в Пээк, где мясо и жир морского зверя есть. Даже ближайшие друзья — чаучу и те стали побаиваться заезжать в Покыткын. Недобрая слава пошла о нем.
Собрались однажды в большой тайне, чтобы не подслушали уши помощников эрмэчьина, старики и решили обсудить, как им жить дальше. Слабеет народ, умирают люди, так весь род может перевестись. И порешила: вызвать на поединок Увэлелина. Но кто же станет с ним бороться? Нет равных Увэлелину!
Долго думали старики и решили послать самого старейшего поговорить с эрмэчьином, когда тот выйдет освежиться на воздух.
И вот, как всегда, вышел из яранги Увэлелин освежиться. На этот раз в пестрой кухлянке и белых штанах. Руки под кухлянкой держит, пустые рукава ветер полощет. Ходит по гребню косы, бросает взгляд на море: не видно ли охотников?
В это время вышел из Покыткына самый старейший и направился к нему.
— Амын етти! Пришел! — вежливо приветствует его Увэлелин.
— Ии, тыетык! Да, пришел! — ответил старик.
— Как покыткынцы живут?
— Так, живут себе. Умирают люди от болезней и голода. Голод на всем побережье, и нас не обошел. Мои собаки почти все сдохли. Корма нет, семью тоже кормить нечем…
— Мэ-э? Неужели? — удивился эрмэчьин.
— Мы решили, что добудут охотники, делить всем поровну, чтобы не было голодных.
— А-а! — удивился эрмэчьин. — Оказывается, ты не зря сюда пришел погулять? И у вас есть серьезные новости. Почему-то вдруг вспомнили больных и голодных. Како, како! Какие жалостливые вы! Смотри-ка!
Молчит старик. Эрмэчьин в море смотрит.
— Завтра молодежь поиграть хочет, — мимоходом добавил старик.
— Эви? Разве? — догадался эрмэчьин. — Значит, вы решили померяться силами. Оказывается, не все еще отощали! Что ж! Раз решили, давайте поиграем. Завтра с восходом солнца начнем. И не вынимая руки из кухлянки, эрмэчьин ушел.
А старик не спеша направился в Покыткын, думая о завтрашнем дне. «Что выберет эрмэчьин: бег или борьбу?» Его старший сын слыл в Покыткыне самым сильным борцом, а младший бегал быстрее ветра, иней застывал на висках, и волосы развевались на бегу, как крылья птицы. Дома он серьезно посмотрел на своих сыновей.
— На рассвете объявят слуги эрмэчьина о поединке, — только и сказал старик.
Всю ночь не спали сыновья старейшины. Шутка ли вступить в поединок с Увэлелином?!
Увэлелин был уверен в своей силе и особо не беспокоился о предстоящем поединке, знал, что нет ему равных. Хорошо выспавшись, он рано утром, когда еще не взошло солнце, отправил своих помощников объявить о поединке.
Собрались люди, вышли старейшины. Поединок решили проводить у обрыва скалы Епын, откуда вели наблюдение за морем и зверем. Там была ровная, не занесенная снегом площадка.
— Ок! Ок! — вскричал эрмэчьин, сбросил с себя верхнюю пеструю кухлянку, затем нижнюю и остался голым по пояс.
Притихли люди. С ужасом смотрели на могучее тело Увэлелина, раскрасневшееся на морозе.
— Бороться решил, — подумал самый старейший. Взволновался, но потом успокоился, заметив, что тело эрмэчьина потеряло уже силу и стало дряблым. — Гэ-гэ! — улыбнулся он про себя. — Ведь голодная собака лучше тянет, чем откормленная, — и пытливо посмотрел на старшего сына и незаметно кивнул головой.
— Что же? Разве нет среди вас смелых! — взывал эрмэчьин.
— Ну-ка, попробую! — сказал старший сын старейшины, разделся и вышел.
Долго сходились силачи. Один высокий и стройный, другой коренастый, пониже, но могучий в плечах и жилистый.
Как ни пытался ухватить его Увэлелин, но тот ловко увертывался и выскальзывал из объятий эрмэчьина. А когда удавалось эрмэчьину ухватить противника за пояс, перебросить через себя, тот ловко вскакивал на ноги и ждал нападения. Уже солнце приблизилось к сопке Непыэтлен, а покыткынский борец не уступал Увэлелину, он почувствовал свое превосходство, легко и свободно дышал и, казалось, не чувствовал усталости. Подымался пар, как из кипящего котла, от разгоряченных на морозе тел, слышались звонкие шлепки рук.
Молчала толпа и затаив дыхание следила за борцами. Уже солнце обошло сопку Непыэтлен и клонилось к морю, а силачи все не могли одолеть друг друга. Тихо волновалась толпа, и только старейшина сидел неподвижно, был спокоен и словно дремал. Он видел, что с каждым разом Увэлелин теряет точность движений, оступается и слабеет. Вот солнце склонилось к морю и скоро скроется. И вдруг раздалось в тишине натруженное «Гук!», и все увидели, как Увэлелин, схваченный ниже пояса, повис в воздухе и с силой был брошен на землю. Раздался глухой удар падения тяжелого тела.
Увэлелин лежал на спине и не мог встать: были перебиты предплечья и поврежден позвоночник.
— Что же вы стоите! — выдохнул он. — За дикого зверя меня посчитайте! — пытался приподняться он.
— Ка-а-ко! — вырвалось из толпы.
Если человек сказал такие слова, выразил свою просьбу, то она должна быть обязательно исполнена, и это достойная смерть. Человека не убивают, убивают зверя.
Так не стало Увэлелина. Его ярангу разобрали, поделили между собой помощники и переселились в Покыткын. Все имущество раздали бедным людям. Жены вернулись к своим родителям, вскоре вышли замуж и заимели крепких здоровых детей. Люди стали жить в мире и согласии. Брали жен из соседних селений, приглашали старых уважаемых людей на праздник кита и усаживали их на почетных местах. А название селения Покыткын забылось и появилось новое — Увэлен, в память о силаче Увэлелине. Увэлен стал славиться силачами, ловкими и смелыми охотниками.
Как и всегда, гибли в море кормильцы-охотники, оставались вдовые женщины и сироты. Но теперь их не обижали и каждый, как мог, помогал им и даже усыновляли, а вдовушкам находили мужей. Из поколения в поколение передается предание об Увэлелине.
Уэлен, 1930–1950 годы